Пили мы когда-то не больше ныне образцовых европейцев — недаром с XVIII века по Европе гуляла поговорка «Пьян, как швед»
В начале ХХ века лондонский рабочий тратил на выпивку пятую часть своих доходов (петербургский — четверть), хотя еще в 1720 году была попытка отсечь голову зеленому змию антиалкогольным Джин-актом. Питейные же расходы тогдашних немцев превосходили государственный бюджет. И все из-за капиталистической эксплуатации: «Пьянство перестает быть пороком, ответственность за который падает на его носителей» (Фридрих Энгельс). Поэтому при социализме пьяницы несли уже личную ответственность в лечебно-трудовых профилакториях. Что ж, логично: если социальный строй непорочен, значит, порочны его подданные.
Но пили мы когда-то не больше ныне образцовых европейцев — недаром с XVIII века по Европе гуляла поговорка «Пьян, как швед». Может быть, именно поэтому к концу XIX века на весь мир прогремела готенбургская (гетеборгская) система: водку полагалось потреблять лишь с горячей закуской, с которой только и должна была взиматься прибыль; взыскивать алкогольные долги воспрещалось; распивочные должны были быть просторными и светлыми и располагаться вдали от ярмарок, воинских учений и т.п. С 1919 года готенбургская система была заменена системой Братта — знакомыми нам талонами: около четырех литров на семью в месяц. Нечто в этом же роде практиковалось в Норвегии, Финляндии. В ответ, естественно, росла контрабанда, но катастрофических последствий с массовыми отравлениями, с организованной армией бутлегеров, к счастью, не возникло. Но говорило это лишь об относительной зрелости населения и относительной неподкупности контролирующего аппарата.
В начале XIX века США стояли на первом месте по потреблению рома, и без завоевания женщинами политических прав едва ли состоялась бы и пиррова победа «сухого закона». Приблизительно тогда же многие штаты попытались загнать зеленого змия в аптеки, чтобы выпускать его оттуда исключительно для медицинских и технических нужд. В итоге пьянство скрылось в семью, в тайные притоны (Джек Лондон вспоминал, как его зазывали выпить в парикмахерские и мебельные магазины), расцвели подкуп, контрабанда, отравления суррогатами — незнакомы нам здесь, пожалуй, лишь продающиеся на улице полые трости с пинтой доброго пшеничного виски.
Россия перед Первой мировой войной стояла на 16-м месте в мире по потреблению абсолютного алкоголя — около 3,5 литра на душу (на первом месте была Франция — 23 литра) и даже по водке лишь на 8-м месте — 6,25 литра (чемпионка Дания выпивала 10,5 литра 50-градусной водки на душу). Правда, если исключить детей, магометан, евреев и тому подобную непьющую публику, душевое потребление водки подскакивает под 30 литров. А если взглянуть на количество ежегодных смертей «от опоя» на 1 миллион населения, во Франции их окажется лишь 11, а в России — 55. В Петербурге за появление в пьяном виде ежегодно задерживали 50-60 тысяч гуляк, а в более многолюдном Берлине — в 10-11 раз меньше. Мы всегда любили пить с размахом.
Правительства вечно раздирались между желанием искоренить вредоносный порок и на нем заработать. В первые годы крутой и аскетичной советской власти водка в ресторанах подавалась исключительно в чайниках (см. Михаила Зощенко). За первое полугодие 1923 года было конфисковано приблизительно 75 тысяч самогонных аппаратов и возбуждено около 300 тысяч уголовных дел (примерно по 5 аппаратов и 20 дел на тысячу крестьянских дворов). По прикидкам Госплана, в том же году население Дальнего Востока и Закавказья потребило около 24 миллионов ведер 25-градусного самогона (виной всему были, разумеется, кулаки и подкулачники.) Было подсчитано, что фабричная «выкурка» потребовала бы в семь раз меньше зерна, не говоря уже о потерянных налогах. В итоге тов. Сталин констатировал: «Мы не можем пойти в кабалу к западноевропейским капиталистам… Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются». С 1925 года было решено положиться на то, что пьянство отомрет само собой вслед за уничтожением эксплуататорского строя и культурным ростом народа, однако горбачевская антиалкогольная кампания едва не кончилась революцией.
И все-таки одна важная победа, мне кажется, одержана: народ выпивает, но уже почти не воспевает алкоголь. А это значит, что вино из пленительного культурного символа превратилось в скучный, как выражаются наркологи, «адаптоген» — опасное обезболивающее для нестойких душ. По крайней мере, что-то не припоминается современного «Подымем бокалы, содвинем их разом!»…
Да и в пушкинскую пору гусарский культ Вакха уравновешивался культом Марса и Венеры — культом храбрости и любви, абсолютно несовместимыми с алкогольной деградацией. Это и есть самый надежный победитель алкоголизма — захватывающее дело, с которым алкоголизм несовместим. Деромантизация пьянства, с робкой надеждой констатирую я, в значительной степени уже произошла. Мне кажется, пьянством уже не бахвалятся, не принимают его за удаль.