Исполнилось 285 лет со дня рождения российской императрицы Екатерины II.

В отечественной историографии давно сложился малопривлекательный и даже откровенно негативный образ Екатерины II-матери. Практически все исследователи наперебой пишут о равнодушии Государыни не только к Великому князю Павлу Петровичу, но и к своему внебрачному сыну Алексею Григорьевичу Бобринскому. Известно, что в 1782 году Екатерина отправила своего бастарда в многолетнее, затянувшееся не по его воле путешествие, а затем в 1788 году определила на постоянное проживание в далекий Ревель.

Не сдержала Августейшая мать обещания ввести Алексея по достижении им 30-летнего возраста во владение ею собранного для него огромного состояния: и миллионного капитала, имений в Тульской губернии и под Москвой, дворцов, там построенных, а также «Штегельмановского дома» на Мойке в северной столице. Приобретенный когда-то у придворного купца Штегельмана и подаренный Г. Г. Орлову, дом после смерти графа был Екатериной выкуплен у его братьев, отремонтирован на сумму 100 тысяч рублей, записан на имя А. Г. Бобринского и оставлен ждать своего хозяина.

Возникает естественный вопрос: почему всего этого Алексей при жизни матери так и не получил, живя только на проценты со своего капитала? В поисках ответа на этот вопрос и выявляются неожиданно далеко идущие замыслы императрицы относительно Алексея, а, главное, обнаруживаются подлинные мотивы ее династической политики.

Как мы знаем, Государыня — вполне в духе времени — была истовой «законницей». Ее законотворческая деятельность хорошо известна. И в нашем случае Екатерина решила проложить Алексею путь «наверх» исключительно на законном основании. С самого начала речь не шла о троне, а лишь о месте, максимально приближенном к нему. Но и это было непросто из-за постоянной угрозы, исходившей от вечного политического конкурента Екатерины — Великого князя Павла Петровича, максимальное понижение политических акций которого являлось для нее насущнейшей задачей.

В сентябре 1773 года Павлу исполнялось 19 лет. По законам Пруссии, в состав которой входило унаследованное им от отца — Петра III — герцогство Голштиния, он обретал статус совершеннолетнего и мог вступить во владение своим наследством, что должно было существенно укрепить позиции Его Императорского Высочества, за спиной которого сразу замаячила бы огромная тень Фридриха Великого. Соответственно активизировалась бы и поддерживавшая Павла партия канцлера Н. И. Панина, воспитателя наследника российского престола, известного своими пропрусскими настроениями. Случись такое, Екатерина вряд ли усидела бы на троне.

Предвидя подобный оборот дела, Екатерина II еще в 1765 году начала переговоры с Данией об обмене Голштинии на датские владения в Германии — Ольденбург и Дальменгорст. Получив десять лет назад от своего мужа, тогда еще Великого князя Петра Федоровича — рескрипт, дававший ей полномочия на ведение всех дел по Голштинии, Екатерина Алексеевна, конечно, прекрасно знала о двухмиллионном долге, висевшем на герцогстве еще с 1720 года, и который к 1773 г. значительно вырос за счет наиболее распространенных в те поры пяти процентов годовых. Именно тогда стало очевидно, какое иго брал на себя (и возлагал на Россию) Павел, принимая столь убыточное наследство.

Формально именно долговая проблема стала оселком «Голштинской истории»: под предлогом освобождения страны от готового свалиться на нее финансового бремени Екатерина жертвует Голштинию Дании, которая, в свою очередь, обязуется выплатить все долги, «нажитые как до, так и после 1720 г.». Это и было зафиксировано в так называемом «Запасном трактате», «апробированном и ратифицированном» 22 апреля 1767 года. Согласно «Трактату» в обмен на «великокняжеские части в Голштинии» Дания отдавала под юрисдикцию России Ольденбургское и Дальменгорстское графства, также освобождая их от всех долгов. Для того чтобы выдержать эквивалентность обмена, Ольденбург и Дальменгорст «возвышались в Герцогство». Таким образом, Россия в лице Павла Петровича навсегда освобождалась от голштинского долга.

«Трактат» открывался преамбулой, где излагались «побудительные причины» к его заключению. Разумеется, «главный предмет натурального союза» — не «голштинское дело», хотя именно оно фигурирует в титуле, а исключительно стремление сохранить «тишину и спокойство во всех северных областях», постоянно нарушаемых Швецией и Францией.

Исторической наукой этот договор оценивается не очень высоко, так как Россия-де в результате мало что выиграла, а территориально даже и проиграла. Но, надо полагать, что Екатерина Великая, инициируя подготовку (на которую ушло два года!) и подписание столь важного документа, вряд ли заложила туда свой заведомый проигрыш. И, значит, истинный смысл «Трактата» следует искать не во внешнеполитической, а в иной сфере. В отличие от наших предшественников мы попробуем взглянуть на него, так сказать, в династическом ракурсе.

При первом же знакомстве с текстом сразу бросается в глаза, что полный титул Павла Петровича называется неоднократно и даже очень часто, а вот имя цесаревича не упомянуто ни разу. Если учесть, что при заключении международного договора каждое слово скрупулезнейше выверяется, «пропустить» случайно имя престолонаследника никак не могли. Следовательно, сделано это сознательно — возможно, под предлогом, что всем и так хорошо известно, как зовут единственного сына Екатерины II. Но, обезличив титул, Государыня тем самым дает нам повод задуматься: носители его приходят и уходят, а сам-то титул остается!

И уже не отделаться от мысли, что «Трактат», возможно, заключался не столько ради погашения государственного долга, а стал лишь ширмой, скрывающей совсем иные устремления. Подозрение это находит обильную пищу уже при чтении преамбулы. Здесь сквозь довольно расплывчатый и зыбкий политический декор «побудительных причин» вдруг проступает нечто очень четкое: статус будущего владельца двух герцогств, в обрисовке которого чувствуется твердая рука дальновидного политика. И статус этот мало вяжется с личностью Павла Петровича!

В 1760-е годы Екатерина еще не была столь сильна, чтоб действовать напрямик, и потому она соглашается на признание «особы Российского Цесаревича и престола наследника навсегда ваззалом Германской Империи и Императора». Но тут же выговаривает ему право «при каждом случае по спорным германским делам или же по одной Голштинии быть вовлекаемым во многие хлопоты», то есть участвовать в решении внутригерманских дел и даже влиять на них, чему и «подвергает Его Императорское Высочество подобное ваззальство». При этом указанное право сохраняется за российским цесаревичем независимо от места его пребывания — в Пруссии или в России.

Закрепив за Его Императорским Высочеством заботу о «прочном пристроении» и «щедрейшем попечении младшей линии Готторпского Дома», «Трактат» оставляет наследника Российского престола «навсегда» его главою, обязанным обеспечивать Российской империи «на Имперских собраниях Голос надежный». Иными словами, везде и во всем искать выгоду для России — вот, что в первую очередь предполагает политический статус русского владетельного герцога. Но именно это как раз решительно противоречит умонастроениям Павла Петровича, питавшего известное расположение ко всему прусскому. На роль представителя России во враждебной ей Пруссии он явно не годится. Здесь нужен соратник и единомышленник, беззаветно преданный «матушке Императрице». Выходит: начав переговоры с Данией, Екатерина II уже на стадии ратификации «Трактата» выводила Павла из игры? Как же это возможно, если предметом переговоров являлось не что иное, как его отцовское наследство?

А что, если, затеяв «Голштинскую историю», Государыня попыталась разыграть многоходовую комбинацию, в которой политическое ослабление Великого князя — не цель, а всего лишь средство для достижения цели? Какой же глубины должен быть замысел, если борьба за власть — не более чем почва для его реализации? Похоже, Екатерина деперсонифицирует титул нового владетельного герцога для того, чтобы распространить действие договора только на лицо, которое она официально объявит наследником престола. Дело в том, что когда «Трактат» подписывался, в России еще не было закона о престолонаследии. Он появится много позже, уже в царствование Павла I. Пока же в России действовал Указ, изданный еще Петром I, «О праве воли монаршей», предоставлявший Императору право назначать себе преемника по своему усмотрению. Этот Указ полностью развязывал Государыне руки.

Хорошо известно, что Екатерина II с самого начала лелеяла мысль о смене наследника, все больше надежд в этом смысле связывая с еще не родившимся внуком, которого мечтала воспитать в близких ей умонастроениях и принципах. Но дождалась она этого счастливого дня только 12 декабря 1777 г., когда великая княгиня Мария Федоровна подарила ей внука Александра. Вот тут-то, казалось бы, все и сошлось. Но по мере углубления в текст «Трактата» ясности в интересующем нас вопросе отнюдь не прибавляется. Наконец, и вовсе оказываемся в тупике, дойдя до «Артикула XXVII» «О соглашении Датского принца Фридриха на установленную размену и об уступке графств Ольденбургского и Дальменгорстского свойственнику Его Императорского Высочества».

Выходит, Его Императорское Высочество, не успев заполучить вновь приобретенные земли, тут же должен уступить их какому-то свойственнику? А сам он остается лишь с номинальным титулом герцога? Кто же, в таком случае, будет реальным владетельным герцогом? Неужели тот самый «свойственник»? А как же Павел? А он, судя по всему, вообще оказывается не у дел! Кстати, имя «свойственника» в тексте документа также не названо., поскольку в момент подписания «Трактата» Павлу исполнилось всего 13 лет и говорить в отношении его о каком-либо «свойстве» было явно преждевременно. Ведь свойственники — это или жены родных братьев, или мужья родных сестер.

Отметим и то, что в преамбуле речь идет об «уступке» графств «свойственнику младшей линии» Готторпского Дома, тогда как в «Артикуле» «младшая линия» отсутствует. А поскольку случайный недосмотр исключен, то, значит, опять же сделано с умыслом, дабы обеспечить себе в дальнейшем свободу для некоего маневра. Ибо преамбула — всего лишь свод «побудительных причин» к действию, а конкретные действия определены и регламентированы «Артикулами».

Екатерина II, к тому времени существенно поднаторевшая в вопросах юриспруденции, без сомнения, отлично знала, что делала, «вчистую» освобождая «свойственника Его Императорского Высочества» от груза «младшей линии». В материалах эпохи царствования Екатерины II мыне обнаружим никаких указаний на то, чтобы муж одной из сестер сначала Наталии Алексеевны, первой жены Павла, а затем Марии Федоровны фигурировал в качестве свойственника, которому Павел Петрович во время царствования своей матери официально уступал бы свое новообретенное герцогство. И тогда возникшее у нас вначале подозрение едва ли не превратилось в уверенность: глубинная стратегия «Трактата» действительно преследовала интересы не Павла Петровича, а кого-то другого.

А от Великого князя по достижении им совершеннолетия требовалась всего лишь подпись под договором. Чтобы ее заполучить, Екатерина пустила в ход главный козырь — долговой вопрос. Если у Павла Петровича есть средства, чтобы заплатить многомиллионный голштинский долг, — пусть платит. В противном случае, говорить не о чем. В государственной казне таких денег нет. Россия основательно поиздержалась на Польской войне (1768-1772), на мятеже яицких казаков, на заполыхавших кострах пугачевщины, на войне с Турцией, конца-края которой не было видно…

В итоге сопротивление Павла все же удалось сломить. В мае 1773 года он подписал свое, скажем так, добровольное отречение от наследственной Голштинии ради приобретения Россией Ольденбурга и Дальменгорста. Территориально они уступали Голштинии, но зато были свободны от всех долгов. (Хотя бы уже поэтому негативно оценивать «Трактат» не совсем справедливо.) Происшедшие затем события не только раскрывают подлинный смысл вступившего в силу Русско-Датского Договора, подписанного в том же году в Копенгагене, но и выявляют в нем «Артикул XXVII» как один из ключевых.

Итак, Екатерина переиграла своего политического конкурента и обеспечила себе оперативный простор для достижения намеченной цели, контуры которой стали вырисовываться не сразу, а только через 20 лет. За это время много воды утекло. За плечами Екатерины — победоносное завершение войн с Турцией и Швецией, разделы Польши, присоединение Крыма и начало освоения Новороссии, эффективные государственные реформы. Слава ее гремит по всей Европе. Императрица стала настоящим политическим зубром, способным бороться с целыми государствами, не то, что с отдельными людьми. Поэтому Павел у себя в Гатчине уже давно сидит тихо. Любая его попытка заявить свою волю пресекается матерью незамедлительно. Великий князь, хотя и числится наследником престола, никакой роли в жизни государства не играет.

Тем временем подрос потаенный сын императрицы Алексей Бобринский, в 1782 году окончивший 2-й Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Современники свидетельствуют: именно в годы пребывания здесь Алексея корпус переживал период наивысшего расцвета. Но как только Алексей покинул свою альма-матер, Екатерина утратила к корпусу всякий интерес, и он скоро превратился «в казармы». Алексей завершил учебу с малой золотой медалью, что, согласно Уставу Кадетских корпусов, давало ему право на трехлетнее путешествие по Европе. Именно здесь наша история делает совершенно неожиданный поворот.

Путешествовать тогда было очень даже модно, при этом все дороги вели исключительно в Европу. А вот Алексей, в отличие от других, отправился сначала по России, исколесив ее в течение года вдоль и поперек. На первый взгляд поездка носила чисто ознакомительный характер, однако слишком уж много места в ее программе занимало изучение географии и экономики страны, культуры и истории населяющих империю народов. Алексея и трех его однокашников сопровождал университетский профессор Н. Озерецковский.

Путешествие необычное, нетипичное для того времени, поскольку предполагало два этапа: сначала Россия и только потом Европа. Считалось, что эта идея принадлежит тогдашнему директору Кадетского корпуса, ближайшему соратнику Екатерины II И. И. Бецкому, поскольку именно от него Алексей перед отъездом получил детальную инструкцию и подробный план, расписанный по годам, месяцам и даже дням. На самом же деле ее впервые высказал Дени Дидро, имея в виду, однако, вовсе не Алексея Бобринского! Еще в 1773 году, находясь в России в качестве официального гостя императрицы, Дидро порекомендовал ей отправить Великого князя в длительную поездку с целью основательного изучения прежде всего своего отечества, а затем уже европейской культуры, экономики и политики. Впоследствии полученные знания станут Великому князю — уже как императору — хорошим подспорьем в осуществлении государственного управления. Государыня любезно поблагодарила философа за совет, которому последовала, впрочем, только через девять лет. А в предложенное Дидро путешествие отправился не Великий князь Павел Петрович, а Алексей Бобринский. Правда, в 1781 году цесаревич все же посетил Европу, но то был просто «круиз», не имевший ничего общего с планом Дидро.

Поскольку Алексей Бобринский, как известно из его дневника, особого рвения к наукам не проявлял, неожиданно пробудившийся у него интерес к «медицине и метеорологии, геодезии и минералогии, ювелирному делу, химии и ботанике, финансам и управлению государством, военному делу» мог появиться только во время инициированной Дидро поездки. Расширение научного и культурного кругозора, безусловно, похвально само по себе. Но к чему человеку, чья стезя — военная служба, осведомленность, скажем, в вопросах государственного управления или «изменения государственных границ»? В своем путешествии Алексей проходит, в соответствии с программой Дидро, «университеты» поистине государственного мужа: экономика, политика, финансы, охрана рубежей, военное дело. Невольно напрашивается мысль: Павла и Алексея, при сохранении внешнего status quo, в сущности поменяли местами!

Есть основания полагать, что, провожая в путь младшего сына, Екатерина уже тогда знала: увидятся они не через три года, как было условлено, а гораздо позже, и под разными предлогами она постоянно продлевала пребывание Алексея в Европе, придерживаясь какого-то своего графика. Вспомним, что императрица обещала дать Алексею «свободу» (ввести во владение имуществом) в 1792 году. Судя по всему, именно эта дата и определяла для нее продолжительность странствования Алексея, точнее, отсутствия его в Петербурге. Но в 1787 году на Екатерину внезапно свалился миллионный долг Бобринского, чьи материальные возможности все времяотставали от потребностей. Алексею было велено немедленно возвращаться в Россию. В Петербург его не пустили, а определили на жительство в Ревель, учредив над ним опеку.

Обо всем этом императрица немедленно поставила в известность Павла Петровича. Однако умолчала о том, что поселила «заблудшую душу» в предварительно отремонтированном дворце Екатеринентале, равно как и о миллионном состоянии Алексея, которое пыталась спасти. Писала Екатерина без всяких сантиментов, по-канцелярски строго и лаконично, об опеке — особенно подробно, желая внушить цесаревичу, что Алексей де-юре человек не самостоятельный и, следовательно, де-факто для Павла не опасный. Так Бобринский надолго застрял в Эстляндии в ожидании вожделенного 1792 года.

Любопытно, что в том же 1792 году императрица поспешила заняться матримониальными делами любимого внука Александра. И в качестве невест для него выписала в Петербург двух дочерей принцессы Баденской — Луизу-Марию-Августу 13 лет и Фредерику-Доротею-Вильгельмину 11 лет. Правда, мальчику тогда едва исполнилось 14 лет, но это не помешало Августейшей бабушке начать приготовления к его женитьбе. Нас здесь, впрочем, интересует не бракосочетание Александра, а нечто другое. Из «Инструкции», написанной в мае 1792 года собственноручно Государыней ее полномочному посланнику во Франкфурте-на-Майне графу Н. П. Румянцеву, видно, что Амалия Баденская соглашалась не только прислать своих дочерей в Россию на попечение Екатерины, но и оставить их — обеих! — здесь навсегда, и потому о «перемене вероисповедания» говорится как о деле давно решенном.

А ведь бабушка и внук еще даже не видели ни портретов девушек, ни их самих. Более того, Амалию настойчиво убеждают: независимо от выбора Александра, Екатерина и сестру избранницы постарается «устроить в свое время». Такое впечатление, что императрице необходимо не столько женить малолетнего Великого князя, сколько заполучить и вторую Баденскую принцессу, которая «не лишится возможности устроиться, как приличествует ее рождению». Екатерина будто боится, как бы не приглянувшуюся Александру девушку не потребовали назад домой, и в самом конце «Инструкции» еще раз заверяет: жить сестры будут в ее дворце, «из которого одна, как я надеюсь, не уйдет, а другая — не иначе, как прилично выйдя замуж».

Странное впечатление производит эта равная заинтересованность Екатерины в обеих принцессах: одна из них словно оставлялась про запас, «на вырост». Значит, она уже кому-то предназначалась. Доподлинно известно, что этот кто-то был не Константин Павлович — ему бабушка приискала невесту из другого герцогского дома. Ситуация окончательно запутывается, когда вскоре после состоявшейся в сентябре 1793 года свадьбы Александра, сестра его нареченной, за которую так билась императрица, вдруг почему-то покидает Россию. Отсюда можно сделать вывод: где-то у Екатерины что-то сорвалось. Но где и что?

Итак, осенью 1792 года Великий князь Александр сделал свой выбор. Его невестой стала старшая из сестер — принцесс Баденских — Луиза, принявшая в крещении имя Елизавета. А вскоре по Ревелю, где проживал отставной бригадир Алексей Григорьевич Бобринский, поползли слухи о намерении Государыни женить его на немецкой принцессе. Из всего ревельского общества лишь сам Алексей Григорьевич не принял всерьез этих слухов. Уж он-то лучше других знал, как ему казалось, о неприязни к себе императрицы, сначала «сославшей» его в длительное путешествие, а затем в эту дыру, постаравшись максимально отдалить от себя. Так Бобринский и говорил коменданту ревельской крепости барону Вольдемару Унгерн-Штернбергу, в семействе которого находил неизменно радушный прием, но не только это влекло его в дом барона. Там был магнит посильнее: дочь барона Анна Владимировна — ласковая, душевная, участливая. С ней Алексею Григорьевичу было легко и спокойно.

Анна — вот единственный на всем белом свете человек, которому он нужен. Ведь даже родная мать, считал он, от него отказалась. Сколько раз он просил разрешения приехать в столицу — и всякий раз получал отказ! Ему отказали даже в законном праве служить. Не помогло и обращение к тогдашнему канцлеру А. А. Безбородко. Примечателен ответ императрицы на ходатайство канцлера, где она разыгрывает все ту же долговую карту. Она отправила его жить в Ревель, «дабы здесь либо на Москве не намотал более… Капитал же его не малой, но плату его долги поручила в управление Завадовскому (опекуну Бобринского. — М. П.), и то единственно для того, дабы с меньшою тратою для нево же приступлено было к уплату. Следовательно, что не сделано мною, все сделано в его пользу, но ему не по нраву… Ежели установится и уверена буду, что долги заплачены, то и капитал ему отдать не долго».

Екатерина еще не раз будет говорить о долге Бобринского как о главной причине его фактической ссылки, что позволяло ей беспрепятственно продвигаться к намеченной цели. А введенный в заблуждение Алексей рвался в Петербург. Но если сначала им двигало естественное стремление воссоединиться с матерью, то теперь он желал встретиться с ней, чтобы получить благословение на брак с Анной. Еле дождался Алексей 1792 года, с наступлением которого ему была обещана «свобода». Однако императрица о своем обещании даже и не вспомнила. Между тем Анне исполнилось 23 года и где гарантия, что родители уже не подыскивают ей жениха?! А тут еще эти слухи о высокородной немецкой невесте Бобринского. Неспроста семейство барона заметно охладело к нему.

Алексей в лихорадочной тревоге начал буквально бомбить Петербург умоляющими письмами. И только в самом конце года неожиданно для себя получил разрешение приехать. Уже в первые дни января 1793 года на всех парусах понесся в столицу. На полпути его встретил выехавший навстречу опекун Петр Васильевич Завадовский, официально подтвердивший ревельские слухи: в Петербурге Алексея действительно ждет невеста — принцесса Фредерика!

Это сообщение — ключ к раскрытию грандиозного замысла Екатерины П. Вот зачем ей так понадобились сразу обе дочери Амалии Баденской! Женившись на Фредерике, Алексей приобретал статус члена Императорской фамилии, что после смерти Екатерины обеспечивало ему надежную защиту. Более того, Александр и Алексей в этом случае, как мужья родных сестер, становились свойственниками! Еще до обручения внука в августе 1792 года Екатерина в одном из писем своему зарубежному корреспонденту М. Гримму сообщает о скорой женитьбе и о последующей коронации Александра, фактически объявив его новым престолонаследником. А теперь вспомним «Артикул XXVII», согласно которому Ольденбург и Дальменгорст уступаются «свойственнику Его Императорского Высочества». Этим «свойственником» и должен был стать Алексей!

Как мы и предполагали, не ради Павла затевался весь этот «размен», и уж тем более не ради него закладывалась в «Запасной трактат» статья XXVII: уже тогда, в 1765-1767 годах, Екатерина продумывала стратегию обеспечения достойного будущего своему младшему сыну, который и должен был стать тем самым «своим человеком», что обеспечит России «на Имперских собраниях Голос надежный».

Теперь становится понятной и спешка со второй женитьбой Павла после смерти так и не разродившейся младенцем его первой жены. Императрице срочно нужен внук для окончательного разрешения вопроса о престолонаследии, теснейшим образом увязанного с другим, не менее существенным вопросом жизнеустроения Алексея.

Здесь, как видим, Екатерина не останавливается ни перед чем, откровенно жертвует интересами и Павла, и Александра — лишь бы ее младший сын стал владетельным герцогом и тем самым — ровней великим князьям, получив в одночасье сразу все: права, положение, состояние, власть, наконец. Но не только материальное благополучие бастарда беспокоило его Августейшую мать. Может быть, важнее всего было для нее сохранение самой жизни Алексея тогда, когда она уже будет по ту сторону добра и зла. И здесь единственным спасением для Алексея и защитой может быть даже не его положение как члена императорской семьи, а только статус герцога Ольденбургского и Дальменгортского.

Как мудрый государственный деятель, Екатерина П прекрасно понимала, что все последующие русские императоры будут всегда заинтересованы в сохранении самых дружеских отношений с этим герцогом, поскольку он для них — глаза и уши Российской империи на самом дальнем ее форпосте. Это и есть самая надежная, вечная гарантия неприкосновенности ее потаенного сына, его семьи и потомков. Тщательно разработав свою грандиозную комбинацию и неуклонно осуществляя ее в течение 30 с лишним лет, Екатерина, в конце концов, споткнулась на «человеческом факторе».

Узнав от Завадовского о намерении Государыни женить его на Баденской принцессе, Алексей, не в силах отказаться от Анны, впервые в жизни решился ослушаться матери. С полдороги он возвратился в Ревель. Гениальный «Голштинский план» рухнул. Напрасными оказались все жертвы, принесенные Екатериной, а также муки, на которые она обрекла своего потаенного сына и свое материнское сердце.

Ничего этого не ведал и не мог ведать Алексей Бобринский, а потому решил, что именно императору Павлу I обязан благами, после смерти императрицы посыпавшимися на него как из рога изобилия: Алексей Григорьевич Бобринский стал 35-м по счету графом Российской империи, получил свободу передвижения, вступил в права владения своим состоянием и даже вернулся на военную службу, да еще с повышением в чине.

Правда, получил Алексей Григорьевич далеко не все, что ему причиталось. Он так и не узнал, например, о существовании голландских облигаций на сумму 180 тысяч рублей, выкупленных для него матерью буквально в последние дни ее жизни. Огромное гдовское имение (24 тысячи душ), приобретенное Екатериной для семейства Бобринских в связи с рождением у них первенца, Павел передал Алексею лишь через полгода после своего воцарения, причем урезав его аж в 60 раз. Наконец, многомиллионный капитал, переведенный Екатериной для младшего сына в Английский банк, так и остался синей птицей, которую Бобринские пытаются поймать вот уже два века.

Но ведь Павел мог вообще ничего не дать Алексею — более того, поступить с ним не лучше, чем в свое время Екатерина поступила с Иваном Антоновичем или с княжной Таракановой. Павел же не только не тронул Алексея, но, можно сказать, облагодетельствовал и, что особенно существенно, публично объявил его своим братом. Словом, Алексею было за что благодарить Государя, в честь которого он даже назвал одного из своих сыновей. А в памяти Бобринского и его потомков сохранилось лишь то, что лежало на поверхности. Остальное Екатерина унесла с собой в могилу.