В современном мире перед политическим развитием многих государств, включая Россию, встала совершенно новая проблема — а именно принципиальная неконституционностьихполитических укладов.

Конституции, в своём изначальном, политическом смысле, фиксировали реально наличную структуру власти — сначала появляется съезд представителей тринадцати колоний, и уже далее наделяет себя юридическим статусом, закрепляя полномочия формально, делая их прозрачными, оглашая для широкой публики, и получая прочие блага бюрократизации. Тринадцать колоний, конечно, не исключение — в средневековых европейских городах купцы и цеховики сначала собирались как реальная сила, потом получали от правителей хартии подтверждающие их право на самоуправление; так же протекало формирование ассамблей землевладельцев и аристократов, вплоть до самых поздних успешных представительских революций, как то реставрации Мейдзи.

Нет ни одного крупного демократического государства, где представительский орган сначала был бы создан на бумаге, а потом волшебным образом наполнился реальной властью. Самоуправление невозможно создать декретом;юридическим правом самоуправления можно только наделить общину в которой уже действуют институты самоуправления. Если же, издав положенный документ, наделить таким правом группу людей не имеющих ни интереса, ни возможности отправлять обязанности по самоуправлению, то само право, как и любой учрежденный для его реализации орган, останутся исключительно бутафорскими. Конечно, когда-нибудь в будущем, община таким образом облагодетельствованная может и наполнит новосозданный орган реальной властью — кажется какая-то такая надежда и лежит в основании мотивов конституционных творцов радостно составляющих писаные конституционные документы по общепринятым шаблонам для государств от Сьерры Леон до, собственно, Российской Федерации.

К сожалению, до сих пор опыты по выставлению юридической телеги вперёд политической лошади оказывались неудачными, что неудивительно — деятельность по самоуправлению весьма затратна хотя бы в плане времени и участие в ней требует значительной уверенности в осмысленности и целесообразности происходящего, но ни то, ни другое невозможно создать юридической фикцией. Государство может стать ответственным только перед неким организованным, активным лицом, готовым тратить значительные ресурсы на надзор и контроль за государственной деятельностью, создание же такого лица требует мотивации и самоорганизации у предполагаемых контролеров. В частности, должна существовать значительная часть граждан, готовых отказаться от других возможных социальных ролей ради того, чтобы стать контролёрами и ещё большая часть граждан, готовых направлять часть своих доходов и времени на финансирование этих контролеров и периодическую оценку их деятельности, путём тех же выборов.

Более важно, что в Российской Федерации, как и в любом политическом теле, конституция, со строчной буквы, в значении определённого политического уклада, конечно, есть — и именно её кардинальное отличие от Конституции формальной и выводит Россию из ряда конституционных государств. К сожалению, составить полноценный перечень этих отличий затруднительно, учитывая насколько непубличными являются те процессы посредством которых в России принимаются принципиальные политические решения, что на федеральном, что на региональном уровнях. В общих чертах мы знаем, что российская конституция лежит где-то между автократическим и олигархическим полюсами, можно назвать это закрытым режимом низкой интенсивности, нечто вроде Османской Империи времён Танзимата — с той разницей что вектор текущих реформ направлен в противоположную сторону, и что Высокая Порта не приписывала себе демократических черт. Россию же, как и другие современные государства, международная ситуация и консенсус образованных элит фактически обязывает содержать «парламент», проводить «выборы» и, тем самым, уводить реальное политическое управление в тень.

Концентрация власти в единоличном исполнительном органе и его совете, с делегацией полномочий в регионах агентам или клиентам центральной власти является более простым, «естественным», если угодно исходом политической борьбы внутри общества.Такой уклад ещё недавно открыто и формально был установлен законодательными актами европейских государств, и выступали представительские, «демократические» революции — и их дело было отчасти упрощено тем, что автократия была явной, учрежденной в законах писавшихся элитами в первую очередь для собственного же пользования, и потому относительно четко отображавшими реальное разделение полномочий и власти в государстве. Если правом совещаться и ветировать решения главы государства обладали лишь люди с определённым уровнем дохода, или люди из конкретных семей (как в Венеции после составления Золотой Книги), то об этом прямо и говорилось. Злая ирония победы представительских революций в том, что задав мировой стандарт политического представительства: а именно избираемость всех основных исполнительных и законодательных должностей на основе всеобщего и равного голосования, они заставили автократические государства скрыть свою истинную структуру за нагромождением по большей части бутафорских органов и законов, отдающих символическую дань мировому порядку и отнимающих у будущих движений за реальное самоуправление само средоточие их борьбы.

Чуть более подробное рассмотрение истоков имеющего положения вещей проясняет его неизбежно патологичные последствия. Мировой стандарт, воплощаемый не только в требованиях других государств, но и в требованиях отечественной образованной элиты, требует от государств положиться на народовластие как источник суверенитета, удивительным образом закрывая глаза на исторический факт, что до недавних пор народовластия не было нигде в мире, и что мобилизация гражданского политического ресурса для отправления народовластия является нетривиальной задачей, успешно выполненной лишь недавно и в относительно небольшом количестве стран. Как именно совмещается это, совершенно очевидное, наблюдение с требованием повсеместно организовать парламенты и выборы не очень ясно — но если полагаться на наиболее признанных современных теоретиков демократии, от Роберта Даля до Ларри Даймонда, то народовластие видится более-менее естественным и логически-обоснованным стремлением всех людей, а его отсутствие объясняется в первую очередь активным противодействием автократов, до сих пор успешно подавлявших волю людей к самоуправлению. В любом случае, по причинам указанным выше, созданные декретным порядком и поддерживаемые ради принятия в мировое сообщество представительские органы и выборные процедуры сами по себе не создают ни реального самоуправления, ни ответственности власти перед гражданами.

Если требования мирового стандарта по демократизации, учрежденные представительские институты выполняют формально, но не сущностно, то сущности, но неформально они имеют эффект прямо противоположный требованиям того же самого стандарта. В отсутствие политически мобилизованной массы граждан готовой претворить в жизнь и поддерживать реальное самоуправление, власть неизбежно сохраняет закрытый характер, с принятием решений по итогам внутри-элитных совещаний и внутри-элитных же конфликтов. Отличие такого отправления власти в современности от, скажем, Европы восемнадцатого века, в том что элита под влиянием мирового стандарта не имеет возможности формализовать свои внутренние отношения и утвердить их в законодательном порядке. Вместо официального признания списка «сильных мира сего» и учреждения формального совещательного органа для них, выводящего хотя бы часть реально существующей политики в юридическое пространство, элита вынуждена преимущественно оставлять свои взаимодействия в кулуарах и выискивать лакуны в формальном конституционном строе, которые бы позволяли ей придать официальное воплощение реально существующей иерархии — деятельность Администрации Президента, Совета Безопасности, коммиссий при президенте, должности вице-премьеров и полномочных представителей президента все направлены именно на это.

Кулуарность и совмещение бутафорского с настоящим, дополнительно осложнённое тем, что по сути бутафорские органы сохраняют вполне реальные официальные обязанности, наносит принципиальный удар по государственному строительству. Не имея адекватного воплощения в официальном пространстве, отношения в элите становятся малопрозрачными, персонализированными и нестабильными в силу отсутствия формализованных механизмов разрешения конфликтов. Государство, структура которого лишь отображает баланс сил при дворе мало приятно для большинства своих поданных, но ещё менее приятно государство, реально управляемое балансом сил при дворе, но отображающее его в своей структуре неполно и искаженно. Когда «все понимают», что премьер-министр правит поверх президента, но президент имеет формальное право премьер-министра уволить, политическая деятельность всё больше сводится к бесплодному интриганству и попытку покрепче ухватиться за фантомные соломинки. Та же ситуация повторяется вновь на каждом нижеследующем уровне власти, и особенно обостряется при перестановках, о значении которых большинству участников арены приходится лишь гадать, выпытывая детали через сплетни.

Несомненно, нахождение части политической в тени не является уникальным для неконституционных государств — ни одна писаная конституция, даже взятая вместе со всем сводом законов и подзаконных актов не отображает полноты власти и влияния в каком-либо государстве. Неформальный элемент присутствует всегда, отличие конституционных государств в том, что они формализуют хотя бы значительную часть превалирующих отношений власти в обществе, делая их более прозрачными и стабильными, даже в тех случаях, когда сами государства совершенно недемократичны — как в случае с учреждением государственного совета и его многочисленных предшественников в Российской Империи, или до сих пор действующего тайного совета Англии и, в последствии, Британии. Формализация же истинных властных отношений в законодательном пространстве является одним из первых, принципиальных шагов рационального государственного устройства. Выжимание этих истинных властных отношений, как бы они не противоречили духу демократизма, в кулуары, не только подрывает эффективность отправления власти здесь и сейчас, но и угрожает стабильности государства при каждой смене правителя, а также в значительной степени дезориентирует любой гражданский политический процесс, который по самой своей сути может быть направлен лишь на реформу писаных законов. Если основной писаный закон исполняет в первую очередь бутафорскую, а не реальную политическую функцию, то и любое движение проводимое в его рамках неизбежно перенимает этот бутафорский оттенок.

Последний пункт достоин отдельного рассмотрения. Несоответствие основного закона принципиальной политической реальности государства порождает совершенно обоснованный скептицизм относительно публичной, формальной политики вообще и подрывает само желание рационально мыслящих людей в ней участвовать. Скептицизм этот заходит далеко за убеждение о дышло-подобности законов и в пределе доходит до столь естественного убеждения в тотальной постановочности всего происходящего вокруг политики, что повторяющиеся юмористические вариации на тему стали основой одной из самых успешных современных писательских карьер. В неконституционном государстве, политическое действие становится в каком-то смысле настоящим лишь настолько, насколько оно завязано на личные отношения с представителем элиты, желательно самой её верхушки. Всё остальное, в целом оправдано, видится либо как рекламное обслуживание соглашений достигнутых в кулуарах, либо как их канцелярское претворение в жизнь.

То что при этом региональные бюджеты, для примера, формально могут действительно проходить через представительские органы, строго говоря избранные гражданами, и там быть подвержены какому-то народному контролю, не возбуждают особого желания активнее исполнять гражданский долг — хотя бы потому, что превалирует «понимание» что по принципиальным вопросам решения уже приняты, а поправки в думе если и внесутся, то в первую очередь в пользу карманов их же вносящих. Такие соображения сами по себе проблематичны для мобилизации гражданской деятельности по установлению контроля над государством, но ещё более проблематично, что для неконституционного государства они совершенно рациональны — когда настоящее устройство власти на высшем уровне очевидно оторвано от основного писаного закона, у здравомыслящего человека нет причин интересоваться деталями законов более низкого порядка, наоборот, увидев что реальность властных отношений лежит преимущественно в неформальной плоскости, он и свои вопросы предпочтёт решать по возможности неформальным путём. Там же, где человек столкнется с требованием соблюдать все формальности, он естественным образом решит, что был обыгран на неформальном поле и поставлен в заведомо проигрышное положение вынужденного играть по произвольно составленным правилам.

Вряд ли стоит много говорить о вреде такого подхода для государственного развития. Неформальные отношения не могут служить основой для адекватно функционирующего современного государства, они гарантируют хаотичность, коррупционность и местечковость любой официальной деятельности. Одной из самых здоровых тенденций современного российского общества является попытка принять имеющиеся правила, как бы они ни были составлены, за чистую монету и играть по ним — зачастую следуя из сознательного убеждения в важности действия законов для общественного устройства. Проблема этой политической установки в том, что в имеющейся ситуации она принципиально нереализуема на фундаментальном политическом уровне.

Чтобы Государственная Дума стала настоящим представительским органом недостаточно чтобы граждане начали воспринимать её как таковой, а пристыженные сознательностью граждан депутаты начали исполнять свои представительские функции или быть уволены на следующих же выборах. Сознательности недостаточно потому, что Государственная Дума, существующая именно в том виде, в котором существует, с её малым уровнем участия в решении принципиальных государственных вопросов, полноценно встроена в тот неформальный политический уклад, который не имеет отображения в Конституции. Придание Государственной Думе своих полноценных, описанных в Конституции полномочий подразумевает не только сознательность граждан, но и политический конфликт с теми силами, которые потеряют влияние, статус и доходы, черпаемые из своего положения в неформальном политическом укладе. Суть парадокса неконституционного уклада именно в том, что политические элиты отправляющие недемократическую власть не против Думы как таковой — наоборот, она играет полезную легитимирующую функцию, не только на домашней арене, но и более чуткой к такого рода вещам международной.

Неконституционность российского строя, таким образом, расставляет хитрую сеть капканов для любого гражданского политического движения. С одной стороны, она создаёт реальные посылки для реформ — выдавленный в кулуары процесс принятия решений и совещаний не предоставляет эффективных механизмов для управления государством; с другой сам факт того, что формально функционирующие представительские органы выполняют в первую очередь бутафорскую функцию делают попытки что избрания в них, что их реформы столь же постановочными. Не более плодотворен и подход отношения к фиктивной Думе как к настоящей, в надежде что в итоге она таковой станет — эта трансформация может произойти только если в стране мобилизуется политическая сила способная принудить нынешние элиты к совещанию с ней, причем к совещанию именно через парламент, но сама бутафорскость действующего парламента означает, что если политическая сила и мобилизуется, то совещаться она предпочтет через настоящие, то есть неформальные каналы. Наиболее характерным примером здесь может служить возвышение главы Чечни и представителей чеченских элит на федеральном уровне — безусловно, это возвышение происходило именно через всё более успешное и расширяющееся совещание с чеченскими элитами, но элиты обеспечили это право быть выслушанными совсем не через формирование парламентской фракции.

Парадоксальным образом, по крайней мере в свете рассматриваемого вопроса, для российской государственности признание своего закрытого характера и принятие новой Конституции, адекватно отображающей настоящий политический уклад могло бы стать шагом вперёд. Без сомнения, появление официального совещательного органа, в котором действительные элиты и их непосредственные представители бы обсуждали наиболее насущные государственные вопросы и принимали решения в строгом, формализованном порядке было бы значительным улучшением имеющейся ситуации, где из постоянно-действующих совещательных органов при президенте официально признаётся лишь Совет Безопасности, особенно его постоянные члены. При этом, вопрос изменения Конституции с целью признания недемократического характера власти в наши дни смешно даже поднимать, мировой стандарт государственного устройства закреплён достаточно крепко, чтобы сделать даже обсуждения в эту сторону невозможными — этот факт сам по себе социологически занятен, учитывая что всего 150 лет назад европейский монарх мог вполне открыто и гордо заявлять, что не позволит какой-то бумажке встать между своей Богом данной миссией и народом. Другим возможным подходом остается воспринимать Конституцию как нормативный документ, нечто к искреннему воплощению чего стоит стремится, даже если сейчас содержание имеет мало отношения к превалирующей политической реальности. Принимать ли такой подход или нет можно решить только поняв, стоит ли стремиться к воплощению именно этого документа, а не какого-то другого, и почему так — вопрос требующий совсем отдельного рассмотрения.