Итак, жизнь Мухаммада Клаусса на Родине образца 1945-го и дальше — жизнь в одиночестве. Интересная деталь: после войны никто из европейских специалистов не поддерживал учёного прямо, открыто, преданно, кроме его стойкого ученика и преемника, историка-религиоведа Сигурда Хунке. Сегодня практически в каждом крупном исламском книжном магазине на Западе можно найти его книгу «Солнце Аллаха на Западе», которую с 1960 г. стало выпускать издательство «Фишер». Но мало кто осведомлён о том, что её автор — учёный ультраправой ориентации, чья исламофилия досталась в наследство от Мухаммада Клаусса. Равно как и прочие его идеи.

Тем не менее, Клаусс не похоронил себя во «внутренней эмиграции», подобно целой плеяде преданных анафеме гениев эпохи нацизма (где оказались и такие светочи, как Эрнст Юнгер и Карл Шмитт). Он энергично открывал для себя мир и продолжал изучать неизученное, предпринимал всё новые и новые экспедиции на арабский Восток, в Турцию и Иран, писал книги. Вновь оказавшись в Иерусалиме, он случайно встречается с Маргарет Ланде, которая основательно обжилась в Израиле и стала содействовать сионизму. Маргарет отплатила своему спасителю по достоинству. На сей раз, уже сама сильно рискуя постом в Сионистском движении, она стала сопровождать учёного и договариваться о его исследованиях в наиболее закрытых местах (например, при изучении женской организации бедуинских поселений).

Здесь, на Ближнем Востоке, Мухаммад Клаусс завершил начатую давно работу по обоснованию фундаментальных различий между евреями и арабами, выступив с несколько парадоксальным тезисом о том, что арабы и есть аутентичные семиты, в то время, как евреи не пойми кто. Впрочем, у людей с нацистским бэкграундом подобный ревизионизм был практически не отделим от их научного стиля. Вспомнить хотя бы исследования по арийскому происхождению Христа, неотъемлемые от идентичного христианства Рейха. С необычными выкладками Клаусса поэтому было бы полезно ознакомиться закоренелым антисемитам, для кого всё едино, что арабы, что евреи.

И всё-таки Клаусс не разделял восторгов арабского национализма. Он видел, как некстати адаптируются западные модели политического Модерна в арабском мире, не мог не замечать и активное разыгрывание арабо-националистической карты религиозными меньшинствами (христианами, друзами, алевитами). Всё это категорически не устраивало Клаусса, который продолжал настаивать на культурной чистоте нации и утверждал, что раса должна питаться из «существа своей самости». Клауссу-европейцу принадлежит тот же важный для становления исламского фундаментализма рецепт, что и арабу Саиду Кутбу. Оба считали, что ключ к арабскому национальному возрождению — Ислам и только Ислам. Много нацистов, перебравшихся в Арабистан, приняло Ислам и помогало становлению арабского национализма, но мало кто из них серьёзно посодействовал чему-то более долговечному — исламизму. Клаусс был одним из таких, честно и «на ура!» он приветствовал повторную исламизацию арабов, начавшуюся со второй половины ХХ столетия. Немецкий нацист, он считал, что светский национализм, размывающий исламскую идентичность арабского общества, есть богохульство и зло.

Теперь мы отметим одно гениальное суждение Клаусса, которому не находим параллелей в чужих расологических трудах. Учёный доказал, что пустынный ландшафт, скудость природы, безлюдность, суровость Аравии — это наилучшая, лучше и не сыскать, реторта, в которой может быть добыта расовая душа высшего порядка. «Это колыбель, внутри которой пробуждается коллективная душа пророков». Клаусс пишет, что пустыня порождает пророков.

Мы не знаем, как ты, наш читатель, прочувствуешь сказанное, но мы — люди авраамической Традиции — чувствуем это кожей. Действительно, казалось бы, очевидное, напрашивающееся наблюдение, но никто не изложил его так лапидарно, точно и научно, как Людвиг-Фердинанд Клаусс. Оно удивительным образом перекликается с некоторыми хадисами и самой метафизикой авраамических религий, где пророк либо приходит из пустыни, либо уходит в пустыню, либо искушается пустыней.

Замысел, согласно которому раса есть духовная идея и признак, сама по себе не нова, и не Клаусс был её первооткрывателем. Но называние пророка высшим расовым типом, т.е. включение в режим такой чисто религиозной науки, какой является профетология, понятий и институтов расологии — вот это настоящий прорыв выдающегося немца. Если в интеллектуальном наследии Третьего Рейха и было что-то сверхценное, что-то «на века» и вне какого-либо узкого идеологического контекста, что было бы инспирировано Исламом, то таковым мы можем назвать именно эту идею Клаусса. Отсюда наша настойчивая рекомендация, обращённая и к мусульманам, и к современным гитлеристам, открыть это незаслуженно забытое имя.

Проживание с бедуинами в пустыне Негев явило, как мы уже помним, Клауссу самое существо арабизма. Пустыню он до конца своих дней почитал как будущее Ислама, вечный источник его витальной энергии. Имея это внутреннее видение, он, будучи блистательным антропологом, ориенталистом и психологом, прекрасно понял и прочувствовал психологический фон Ислама, который мог появиться только как «религия пустыни». Разумеется, в том смысле, в котором пустыня открывает высшее измерение духа. Отсюда следовало ещё одно проигнорированное Западом утверждение Клаусса. Утверждение, обладающее потенциалом стать ни больше, ни меньше пролегоменами к новому этосу и новому антропологическому портрету жителя Европы.

Он считал боязнь Ислама у европейцев чертой их оседлого образа жизни, как бы первобытным ужасом человека, привыкшего к своей пещере, к комфорту и безопасности, перед безмолвной, страшной пустыней. Но пустыня тем и порождает сверхчеловека, что оставляет его в экзистенциальной ситуации тотального одиночества и полагания на собственные и божественные силы. Пустыня инстинктивно манит и призывает богоискателя, пророка и аскета как мужественнейшего из мужей тем, что в ней «нет ничего, кроме Бога» и ничего, кроме упования на Бога. Это «уяснение Бога в пустоте». В Исламе такое упование называется «таваккуль» и градус таваккуля говорит о градусе искренности веры (ихляс). Абсолютной же искренностью способны обладать только и исключительно пророки, однако сам путь для духовного прогресса в тавакулле открыт всем ищущим. И путь пророков, отсюда, являлся наиболее верным и точным учебником по расовому достижению сверхчеловечества. Мысль, которую не смог внятно изложить ни один мусульманин до появления немецкого расолога Клаусса!

Как следствие, в пустыне выживают духовно сильнейшие люди, это идеальный инкубатор расового здоровья индивида. Её нельзя воспринимать как нищету и отсутствие пространственной наполненности. Она наполнена от начала и до краёв тем, кто пришёл покорять её, учиться у неё, вести с ней диалог. И если таких индивидов, способных на исход из мира и вызов пустыне, становится много, настолько много, что они способны создать общность, субэтнос (как бедуины среди арабов или как кочующие иудеи времён пророков), то в рамках расы вызревает некое ядро постоянного расового омоложения. И это ядро затем начинает инвольтировать и насыщать устаревшую и прохудившуюся расу горожан, людей цивилизации. Здесь происходит даже не ницшеанское самообновление народа в дионисийском культурном порыве, но сбережение и консервация самого гештальта самостоятельности расы — в этой принципиальной нон-цивилизационности.

Ввиду того, что остракизм, обречение на одиночество, изгнание из социума во многих цивилизациях — от древней китайской до молодых европейских — считалось наказанием горше смерти, из учения Клаусса напрашивается мрачный вывод о том, что такие цивилизации обречены. Их рано или поздно ожидает потолок в виде грубого материализма, гуманизма, консьюмеризма, въевшейся в полотно их рас боязни вызова-к-смерти, вызова-к-риску. Соперничающие с ними расы, построенные вокруг образа пустыни или её аналога, наоборот, донельзя живучи. Они существуют в состоянии «истигна», или онтологической аскезы, не испытывают потребности ни в чём, кроме абсолютного Бога.

Пустыня тренирует дух, а сопряжённый с ней неотступный риск и угрозы жизни вымалывают из характера халатность, лень, беспечность. Тут закаляется характер моджахеда, а джихад Клаусс понимал многоуровнево и утончённо-диалектически. В его представлениях, джихад нужен для очищения расово-духовного стержня нации, изгнания из неё «язычников», которыми являются агенты Хаоса и разложения. Джахиль, язычник, по оригинальной точке зрения Клаусса, опасен не тем, что у него есть какие-то свои верования. Он вредит самим фактом своего наличного существования, поскольку отвергает Ordnung, щедрый к человечеству и стабильно-неизменный миропорядок. Раса связана с онтологическим порядком вещей, с бытийным консерватизмом, и защита расы требует искоренения джахилей, инфицированных разносчиков Хаоса.

Будет уместно привести пример из жизни нынешних бедуинов Саудовской Аравии. Когда в 1970-х король Фахд спровоцировал мировой нефтяной кризис, американские элиты предприняли давление на него. Думая, что перед ними пост-бедуин, в привычном для США смысле «дитя цивилизации», который желает превратить пустыни в города, они рассчитывали запугать его финансовыми санкциями и угрозой военной интервенции. Однако вскоре последовал ответ монарха, и он был неожиданным для кого угодно, но только не для араба: «Если вы сделаете обещанное, мы уничтожим скважины и нефтяные вышки. Мы уйдём обратно в пустыни. Мы бедуины. Вышли из палаток, в палатки и вернёмся». Как известно, Запад столкнулся с чем-то ему неведомым, непонятным и отступил.

Сами арабы испытывают к бедуинам странное чувство, нечто среднее между опасливостью и восхищением. Каким бы не был вестернизированным и оседлым араб, сколько бы поколений его предков не избрали бы города, он всегда будет с осторожно-внимательным, почтительным отношением говорить о бедуинах. Бедуины — оплот арабской, нет, не цивилизации (цивилизация здесь Ислам), арабского расового духа, бассейн расы с вечно свежей водой. Поэтому многие арабские бизнесмены, политики, короли, богословы, опасаясь заражения молодёжи вирусами Запада, отправляют своих отпрысков в нежном возрасте в пустыню к бедуинам. Помимо чисто утилитарной пользы, которую извлекают для себя молодые люди (как-то знакомство с чистейшим, не тронутым койне арабским языком), им на всю жизнь прививается паттерн бедуина, их сердца сращиваются с Сердцем Пустыни.

Более того, Ислам, как известно, считает молочных братьев родственниками наравне с кровными. Среди же оседлых арабов с древнейших времён заведён обычай поить своих младенцев молоком бедуинских кормилиц. Этот момент, который обычно воспринимается как специфический восточный обычай, на самом деле, будучи изложен в понятиях расизма, является ответственной инициатической процедурой. То, что для немцев значила кровь, для арабов значило молоко кормилицы. Тебя вскармливали напитком совершенного национального типажа — бедуинов — и вместе с этим кормлением ты приобщался к тотему пустыни, к её примордиальности, свободе, энергии, магнетизму и силе. Человек сызмальства начинал ощущать принадлежность к этой аскетической почве — пустыне — и впитывал национальную память арабов. Совершенно точно, что тут сошлись воедино метафизика крови (молока) и почвы.

Молочное родство арабов с бедуинами заставляло человека неотступно чувствовать свою расу и нацию, не отступаться от её истоков, ибо забыть пустыню — что вылить собственную кровь. Оно вводило человека в круг расовых элитариев, очищало и духовно преображало его кровь, санкционировало происхождение как чистопородное. Даже перебираясь в города и развивая целые городские цивилизации, арабы не позволяют себе впасть в грех западного, в том числе русского обывателя — в презрение к патриархальному быту кочевников. Поэтому тысячелетиями не происходило маргинализации бедуинов, не формировалось отношение к ним как к страте неотёсанных, невежественных, низких людей.

Основы такого отношения заложил сам Пророк Мухаммад, мир ему, тоже, кстати, воспитанный и вскормленный бедуинами. Широко известен хадис, расовый и цивилизационный смысл которого обычно опускается мусульманскими комментаторами за неактуальностью данных тем в Умме. Но мы приведём его в, быть может, неожиданном для кого-то ключе. Однажды в мечеть, где собрались Пророк и его сподвижники, пришёл бедуин и принял Ислам. После чего он без всякого стеснения и оглядки на присутствующих справил малую нужду в углу мечети (тогда в них ещё не стелили ковров). Сподвижники, представлявшие типологию городских арабов, были возмущены столь неуважительным поведением в мечети и порывались наказать бедуина. Пророк остановил их, повелев засыпать осквернённое место песком.

Надо сказать, Мухаммад, мир ему, постоянно совершал символические, глубоко осмысленные действия, пророческая стезя усыпана ими. Но тут он совершил нечто большее, чем просто нежелание кровопролития. Он символически «примирил» цивилизацию городов — созданной им Медины (буквально «Города») — и режим нон-цивилизационности пустынь. И тем самым предусмотрительно навеки снял в арабском обществе тот конфликт, который позже сломает Европу и оторвёт её от собственных аграрных и экологических корневищ.

Этим одобрением (а сунна есть не только высказывания, но и действия, и молчаливые одобрения чего-либо Пророком), Мухаммад, мир ему, указал своей Умме на «органического человека». На естественного человека, которым является бедуин — урождённый ли, или идущий дорогой бедуинов. Таким наличием бедуинской идеи и соответствующим отношением к ней сбалансирован мусульманский Восток, этим обеспечивается регулярное здоровье арабской расы. И этим же отсекается от арабов еврейство — нация, отторгнутая от пустынь, от корней, от бассейна, пропитавшая собой и пропитавшаяся сама вирусами урбанизма. Обозрев историю еврейских мытарств, их можно назвать убедительнейшим образчиком расового вырождения, к которому оптимально применим оксюморон «вечнооседлые скитальцы».

Можно только удивляться тому, в каком неожиданном свете заиграла бедуинская тема в религиозной оптике и исламском контексте. Люди, не понимающие и отторгающие Ислам, действительно по справедливости именуются «исламофобами». Ими верховодят фобии, страхи перед дикостью, природностью (аль-фитрийя) Ислама, и в качестве защитного комплекса идей они выдвигают всё то, что составляет суть оседлости. Они как-то вынуждены обосновать, чем же так страшен Ислам и почему он несовместим с их образом жизни. Но обоснование оного не простая задача, учитывая то, что лишь незначительное меньшинство мусульман дикие бедуины или туареги, и существовало много высоких оседлых исламских цивилизаций. Нельзя, не погрешив против истины, сказать, что не были цивилизациями городские par excellence империи Османов, Моголов, Саманидов. Они приходили на смену кочевым империям Сельджуков или Золотой Орды, хотя даже это оказывается бессильным перед стереотипами европейцев. То, что последние 800 лет Ислам репрезентируется главным образом через высокие городские оседлые цивилизации, не способно устранить предубеждённости Европы в том, что Ислам «чужой, ибо дикий».

В чём же проблема? Не в том ли, что основой исламской цивилизатроники служит динамизм, расширение, экспансия, идея открытого мира, а у западной — то, что прекрасно выражено в английской поговорке «мой дом — моя крепость»? Их столкновение между собой — конфликт почти неразрешимый, который решается не через вестернизацию мусульман, которую Клаусс, как и Генон, решительно отвергал. Но через встряску Европы в горниле пассионарной борьбы, которой единственной под силу устранить застойные явления бюргерства и вновь заставить Европу дышать молодой грудью воинов. Поэтому Клаусс не мог не стать милитаристом и идеологическим партнёром СС в их головокружительной военно-воспитательной миссии.

Учёный понимал, что Ислам пронизан интенциями движения, он стимулирует и побуждает двигаться. К верующему обращён перманентный призыв двигаться: иди в хадж, в путешествие, в военный поход, в торговую экспедицию, совершать переселение (хиджра), ходить в гости, наносить визиты к праведникам (зиярат) через горы и моря. Мужской типаж полноценного мусульманина — это или воин, «живущий на рюкзаках» (гази), или странствующий проповедник (да’и), или бесприютный дервиш, или путешественник. Последний может быть представлен как амплуа религиозного студента (талиб аль-‘ильм), колесящего по миру в поисках знания, либо бытописателя наподобие Ибн Батутты или Эвлия Челеби, либо торговца. Но в любом амплуа он будет оставаться сакральным персонажем. Исламский мистицизм также генерирует призыв к движению, расценивая мистический путь как движение (сулук) на пути богопознания (тарикат) со сменой остановок (макам), и поощряя физическую смену местопребываний (сафар), как можно чаще. Там, где мусульмане создавали самобытные цивилизации — будь-то цивилизация суахили банту или дунгане — они делали это через движение целых человеческих масс. Там, где они укрощали и очищали души (тазкият ан-нафас), они делали это через аллегории дороги.

Эпоха Запада, живо реагировавшего на мир, напротив, закончилась. Мы не говорим об Internet и глобализме ТНК; это вещи, не связанные с конкретным раса-билдингом ввиду их принципиального постмодернистского универсализма. В данном случае мы говорим о том, что после крестовых походов, эры великих географических открытий, колониальных завоеваний Запад потерял идею движения как центральную и формообразующую. Европеец сосредоточен не на том, чтобы открывать себя миру, но на том, чтобы, оставаясь полным предрассудков культурным шовинистом, «грести мир под себя». Он экспансирует глобальное удобство, что бесконечно чуждо задачам нация-билдинга и расценивается Клауссом как болезнь, порок, обречённость, путь в никуда.

Визионер Клаусс оказался исторически прав: и китайцы, и европейцы стали худшими сосудами, в которых плещется уже уксус, а не живое вино. Атеизм, гуманоцентричность, «светская этика», потребительский синдром — это невозможно для номадов, оторванных от соблазнов мира. Даже нападение на караван для бедуина ценно как испытание собственных сил, состязание со случаем и себе подобными, миниатюрная война с равным. Это своего рода сакрализированное приключение, цена которому в любом случае победа: или добыча, или смерть в родной пустыне. Но не «человеческое, слишком человеческое» желание наживы. Война для бедуина коренным образом отличается от войн устаревших цивилизаций, которые всегда бюрократизированы и техничны. На нечто подобное намекает главный философ-метафизик войны нашего времени — ветеран и консервативный революционер Юнгер — когда описывает, как произошла антропологическая подмена прирождённого воина на профессионального солдата.

Но Клаусс не только констатирует проблему. Он предлагает её решать. Формулой спасения Клаусс, как уже было сказано, объявляет экстремальную встряску нации, обновление в ней номадического, мобильного и динамичного компонента. Расовая элита, таким образом, совершенно не обязательно должна совпадать с элитами соответствующей ей цивилизации. Это должен быть бассейн, откуда черпались бы жизненные силы расы — люди жертвы, люди исхода. Клаусс соглашался с задумкой СС и Weltkrieg, так как видел в ней оперативное воплощение своей идеи о том, что движение и освоение новых территорий обогащает нацию не только материально, но и духовно. Он воспринимал марширующий эсесовский интернационал как своеобразную расовую элиту, «германских бедуинов» в восхищении войны. В таком значении он описывал в своих статьях духовное измерение Lebensraum: воплощение расы, расселение, экспрессия, расовое оздоровление.

Читатель, скорее всего, задастся вопросом: «Допустим, Клаусс прав. Но как можно перевоспитать Европу в пустынях, геоклиматически и исторически ей не свойственных?!» Однако Клаусс даёт тонкий ответ, апеллируя к семантике и мифологии средневековых саксонских племён. Клаусс рекомендует европейцам вернуться в свою пустыню, которой являются не выжженные пески, но их прямая противоположность. Он пишет о Sinweldi — долинах непроходимых лесов, дремучих боров, девственных рощ, бесконечных дубрав. Это органическая среда европейца, в которой находится порядком подзабытый «европейский бедуин» — лесник, обитатель древесного царства, ходящий нехожеными тропами, охотящийся на зверей. Здесь он размышляет, медитирует, испытывает себя дикой природой, добывает, сам себя лечит, зимует, борется со стихией и постигает Бога.

Эрудированный читатель не может не отметить конгениальность этих вещей с образом Анарха, Waldgänger, Лесника, который вывел великий Эрнст Юнгер, а позже дополнил и воплотил в реальность финский философ-мизантроп Пентти Линкола. И, по всей видимости, на такую волну Юнгера навёл всё-таки Клаусс, несколькими десятилетиями раньше разработавший теорию Лесника. Европейцу нужен лес, чтобы не терялось ощущение божественного, и чтобы он не потерял самое себя. Волшебный лес, дышащий фавнами, ундинами, леприконами — лес, исполненный плюрализмом тевтонской, кельтской, славянской мифологической флоры и фауны. Не пустыня, но изначальный лес — вот она, «защищающая мать», от которой ребёнок уходит в мир незащищённости, в урбанистические реалии цивилизаций. Но, как и его фрайбургский товарищ Хайдеггер, Клаусс пессимист в том, что касается судеб европейских народов. Он видит их историю новейшего времени, как историю упадка и приближающегося конца. Ибо даже образ спасительного леса в условиях насквозь урбанизированного европейского менталитета не может быть осмыслен глубоко и с практическими для себя выводами. Европеец если и воспринимает идею леса, то лишь как смену интерьеров: на пленэре порой неплохо отдохнуть, когда наскучат каменные джунгли.

Также читателю, знакомому с револьверной «теорией асабии» гениального средневекового визионера Ибн Халдуна, изложенной им в «Мукаддиме», или с её современными интерпретациями на Западе (теорией «времени бедуина» Шейха Абдулькадыра ас-Суфи, теорией «белого негритюда» Харуна Сидорова) незамедлительно бросится в глаза глубокое сродство концепции Клаусса и вышеперечисленных господ. Поразительно, но мощного расового теоретика из Германии 20-40-х гг., араба древности и свежую генерацию западных мусульманских мыслителей связывают общие, схожие до неразличимости констатации. И коль скоро принять за общую ось их принадлежность к одной религии, то можно прийти к базово важному итогу. Рассуждения об Исламе как о расовом омоложении Запада перестают быть умствованиями рафинированных интеллектуалов. Оказывается, подобными интенциями была насквозь пропитана держава, которая единственной в западной цивилизации всё же предприняла самую масштабную попытку по созданию новой антропологии европейца.

Так жил, творил, мыслил и боролся великолепный учёный Людвиг-Фердинанд Клаусс, Мухаммад Фарид аль-Альмани. Певец нордизма, он отошёл к Господу своему зимой, 13 января 1974 г. Мир потерял не только отца-основателя расовой доктрины и необычного мусульманского интеллектуала.

Как знать, быть может, вместе с ним мы потеряли возможность Другой Европы, ослепительно мелькнувшей на мгновение, чтобы вновь уйти в сокрытие до подходящего момента…