Сегодняшние споры об участии Православной Церкви в государственной и общественно-политической жизни возникли не на пустом месте. «Антиклерикалы» обычно видят в любых попытках Церкви играть более активную социальную роль угрозу установления «теократии». Примечательно, что своего рода «полюсом ненависти» для либералов (многие из которых именуют себя христианами) видится Византия и её церковно-политическая практика; любые попытки позитивного – пусть даже в должной мере критического – осмысления опыта империи ромеев воспринимаются как крайние формы исторического реваншизма и культурного мракобесия.

Достаточно вспомнить острейшую полемику, развернувшуюся вокруг историко-публицистического фильма наместника Сретенского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) «Гибель империи. Византийский урок», премьера которого состоялась 30 января 2008 года на телеканале «Россия». Фильм, как помнят многие, в несколько прямолинейной манере историко-публицистического памфлета доносил до зрителей вполне обоснованную источниками идею: кризис державного целеполагания, в том числе государственной идеологии, привёл Константинополь к тотальному бессилию; утрата элитой ценностных ориентиров, воцарение эгоизма и стяжательства предопределили падение «Второго Рима».

Всматривание в «византийский урок», осмысление его итогов для России – давняя, со времён старца Филофея, интеллектуальная тенденция, и едва ли найдётся хотя бы один крупный представитель русской мысли, кто не отдал бы ей дань. Вот и редакция интернет-проектов Сретенского монастыря открыла специальный сайт, где можно познакомиться с фундированными обоснованиями самых публицистически заострённых моментов фильма, а также самому нырнуть в византологические глубины, почитать источники, монографии… Любой честный интеллектуал мог бы только порадоваться тому объективному просветительскому звучанию, которое обрела киноинициатива о. Тихона.

Но со стороны либерального лагеря понеслись только плевки и доносы. Чтобы не брать совсем уж клинические примеры, вроде писаний Новодворской про то, что, авторы фильма предлагают «воевать с цивилизованным миром, чтоб землю в Стамбуле чекистам отдать», приведу несколько показательных пассажей из статьи вроде бы христианского журналиста Сергея Путилова, опубликованной тоже на вроде как христианском портале: «мракобесие на экране», «амбициозная киноагитка», «бездна невежества, суеверий и лакейства перед светской властью, в которую пали современные церковные идеологи имперского союза между РПЦ и Кремлём», «такой заряд ненависти к ближнему, прикрываемый громкими фразами о христианстве и гуманизме не хватило бы лицемерия испустить даже Геббельсу».

В потоке «антиклерикальной» ругани были исчезающе малозначительны и практически неразличимы попытки действительно аргументированной исторической полемики. Объективный анализ публицистического шквала, вызванного в общем-то скромным по выразительности фильмом, показывает: византийское прошлое – действительно живой урок для современной России, любовь или ненависть к давно ушедшей империи – чувства, чуждые беспристрастному историческому созерцанию – маркируют современные идеологические позиции. Самоопределение по отношению к Византии – не тема для узкоакадемических собеседований, но актуальный вопрос культурно-цивилизационной ориентации. Примечательно, что так было и в эпоху становления государственности, и в кризисные моменты русской истории. «Именно благодаря Византии Москва, а не Вильна (или Тверь) стала столицей Российской империи», – констатирует о. Иоанн Мейендорф.

Византией был сформирован культурный и цивилизационный генетический код, изменение которого для России так же малореально, как для человека – изменить собственный генотип. Интеллектуальная традиция западничества со времён Чаадаева видит в константинопольском влиянии родовое проклятие Руси: «Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии». Противостоящая линия русской мысли оценивает византийскую самобытность с противоположным знаком. «Византинизм организовал нас… Изменяя, даже в тайных помыслах наших, ему, мы погубим Россию. Византинизм дал нам всю нашу силу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы», – заключал К. Леонтьев.

Сегодня, очевидно, мы находимся на таком витке истории, когда и чаадаевская, и леонтьевская позиции – к сожалению, уже без присущей их первым выразителям стильности и интеллектуального блеска – вновь востребованы общественным сознанием. Наиболее интригующим и требующим определённости сюжетом является тема взаимоотношений светской и церковной власти. Русь на протяжении веков ориентировалась на византийские сценарии сотрудничества и взаимодействия двух начал – Священства и Царства. Сформированный на берегах Босфора идеал их согласия («симфонии») прочно укоренился на нашей северной почве. Каковы же канонические и исторические основания православной концепции симфонии властей?

Истоки этой идеи – библейские. Историософия Священного Писания исходит из того, что монархия, как и государство вообще – явления, возникающие по Промыслу Божию на определённом этапе удаления человечества от прямого послушания Богу. Православие далеко от обожествления конкретных форм мирского правления, хотя Церковь и может говорить об относительной предпочтительности той или иной формы. Однако «теократическая» экзальтация чужда трезвенному духу греко-восточной веры. В жизни народов и государств нередко воплощается иерократия – власть священников, духовной элиты. Единственная же в истории подлинная теократия– богоправление – существовала в древнем Израиле до периода Царств.

«Основы социальной концепции Русской Православной Церкви» – документ, подготовленный под руководством нынешнего Святейшего Патриарха – чётко определяет: «возникновение земного государства должно быть понимаемо не как изначально богоустановленная реальность, но как предоставление Богом людям возможности устроять свою общественную жизнь исходя из их свободного волеизъявления, с тем, чтобы таковое устроение, являющееся ответом на искаженную грехом земную реальность, помогало избежать ещё большего греха через противодействие ему средствами мирской власти».

Итак, государство – это всего лишь «меньшее зло» в сравнении с полной анархией и разгулом греховных страстей? Не совсем так. Действительно, разумная власть лучше безвластия. Но библейские пророки жили не только рациональной мудростью, но и вдохновенной мечтой – мечтой о царстве Мессии, управляемом волей Бога.

Эти древние основания идеала симфонии, уходящие вглубь традиции библейского профетизма, обычно не учитываются теми, кто видит в концепции согласия властей только феномен византийской правовой мысли.

Точно так же почему-то мало обращается внимания на то, что теологической базой проекта симфонии является халкидонская христология – утверждённое в 451 году оросом (вероопределением) Халкидонского собора учение о «неслитном, непреложном (неизменном), нераздельном, неразлучном» соединении двух природ – божественной и человеческой – во Христе Иисусе. Христианство, открывающее перед человеком и человечеством возможность «обожения», усыновления во Христе, разворачивает и перспективу оправдания власти, государства, общественной жизни – через усвоение ими высоких духовно-нравственных идеалов.

Но интересно, что здесь просматривается и обратное влияние – практики церковно-государственных отношений на высокое богословие. Так, видный историк Церкви А. В. Карташёв пишет, что выработать знаменитый орос отцам собора помог «воспринятый мыслью и сердцем Церкви теократический принцип благословенной связи церкви с Римской империей и её культурой ради исторического служения Царству Божию. Β этом догматически обоснованном и осмысленном теократическом идеале «симфонии» Церкви и государства обе природы даны в совершенной полноте и в совершенном объединении без умаления одной за счёт другой. Земная дефективная природа государства с его греховными человеческими и космическими материалами и небесная, божественная, чудесная природа Церкви с её мистической сущностью Тела Христова иррационально соединены по образу тайны Боговоплощения без смешения и взаимопоглощения».

Теория симфонии изложена императором Юстинианом (VI век) в предисловии к его VI новелле (новому постановлению). Не будем, кстати, забывать, что этот государь причислен Церковью к лику святых… Итак, знаменитая юстинианова формула гласит: «Величайшие блага, дарованные Вышним человеколюбием, суть Священство и Царство. Одно служит вещам божественным, другое управляет и заботится о вещах человеческих. И то, и другое происходит от одного и того же начала и благоукрашает человеческую жизнь… Если священство будет во всём безупречно и причастно дерзновением к Богу, а царство будет правильно и подобающим образом упорядочивать вручённое ему общество, то будет благое согласие («симфония») между ними во всём, что служит на пользу и благо человеческого рода». Для византийского базилевса священство и царство – начала, имеющие общий исток; в их гармоническом союзе – залог благоденствия людей. Более позднее определение, данное в «Эпанагоге» (сборник законов IX века) гласит: «Мирская власть и священство относятся между собою, как тело и душа, необходимы для государственного устройства точно так же, как тело и душа в живом человеке. В связи и согласии их состоит благоденствие государства».

Следует подчеркнуть, что симфония существовала в Византии именно как идеал, к тому же по-разному трактуемый. Империя считалась единым церковно-государственным телом, и власть императоров очень часто проявляла себя в церковной сфере. Православные василевсы обеспечивали согласованность государственного и церковного законодательств (например, возводя церковные каноны в ранг государственных законов), влияли на назначения епископата, выступали инициаторами созыва Вселенских соборов, председательствовали на них и утверждали своими подписями соборные постановления. Само царское достоинство считалось особым чином церковной иерархии; государи часто именовались «епископами внешних дел Церкви». «Наследственная страсть к богословствованию византийских императоров» (по выражению историка права Н. С. Суворова) проявлялась в истории Церкви амбивалентно: благодаря ей христианское богословие и даже церковная литургика и гимнография обогатились многими выдающимися памятниками; в то же время из-за действий императоров-еретиков, пытавшихся навязать свою волю христианам, возникали расколы и тяжкие церковные смуты.

Важно отметить, что православное монашество, в принципе преданное имперской идеологии, было влиятельной силой, предохраняющей империю от крайностей цезарепапизма. Утверждение автономии монашеской республики на Афоне (юридически оформлено императором Алексеем I в XII веке), освобождение Святой Горы от государственных податей и повинностей и любого воздействия гражданских чиновников – значимый момент для понимания специфики согласия властей в Византии.

Оценивать в целом итоги воплощения идеала симфонии в исторической жизни крайне сложно. Большинство церковных авторов говорит о нарушениях и искажениях этого принципа. Среди светских историков, напротив, есть немало тех, кто позитивно оценивает тысячелетний опыт Нового Рима. Так, крупный знаток истории церковно-государственных отношений А. В. Логинов пишет: «Именно в византийский период в длительном соработничестве священства и царства были заложены основы той стыдливой культуры, которая стала впоследствии одной из наиболее характерных черт восточнохристианской цивилизации, унаследованной в том числе и Россией. В целом итог практического осуществления симфонии, несмотря на многочисленные отступления от неё, всё же можно считать положительным».

На Руси воплощение византийской мечты о «согласии благом» двух властей имело свои особенности. Историки, исследующие тему «древнерусской симфонии», отмечают сочетание ведущей роли княжеской власти в церковном устроении и одновременно добровольного её самоограничения в пользу Церкви при тесном сотрудничестве и взаимоподдержке обеих властей. При этом единство целей не исключало несовпадение интересов и возможное вмешательство одной из властей в дела исключительной компетенции своей «сестры»; корпоративно-сословные интересы церковной иерархии нередко вступали в открытое противоречие с потребностями государственной власти. И всё же, в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» отмечается, что «взаимоотношения церковной и государственной власти в русской древности были более гармоничными», нежели в Византии.

И в киевский, и в удельный, и в московский период нравственный союз Церкви и мирской власти был своего рода sine qua non жизни общества. С позиций современности можно признать это эффективной моделью государственного менеджмента: мощный символьный капитал, хранителем которого была Церковь, мог бы быть мобилизован для решения важнейших общенациональных задач. В дальнейшем мы обратимся к примерам того, как в конкретных исторических обстоятельствах российские церковные иерархи принимали на себя – как «Божье тягло» – дополнительную часть властных функций.