Захар Прилепин — один из самых заметных молодых российских писателей, с совсем не писательским прошлым: бывший боец ОМОНа, участник боевых действий в Чечне и член Национал-большевистской партии, лауреат многочисленных литературных премий, в том числе «Нацбеста» и премии «Ясная поляна». «Лента.ру» поговорила с Захаром Прилепиным о его новой книге «Черная обезьяна», повести, по словам самого писателя, «о темных сторонах человеческой психики».

Здравствуйте, Захар. Ваша новая книга «Черная обезьяна» — первая крупная проза с тех пор, как в 2007 году вышел «Грех». Эта повесть очень сильно отличается от всего, что выходило у вас раньше, прежде всего своей безапелляционной мрачностью. Почему она получилась такой?

Тут, наверное, есть совмещение нескольких десятков причин, причем о многих из них я и не догадываюсь. Я сам как пребывал в прекрасном состоянии духа, так и пребываю. Быть может, в окружающем происходят какие-то не всегда видимые глазу изменения. Знаете, есть такие стихи у Дмитрия Быкова: «…Сгущаются силы неясной природы. Я знаю, какой, но сказать не могу». Вот я попытался сказать, что это за силы неясной природы сгущаются, и назвать их. На это потребовалась целая книжка.

Если бы можно было охарактеризовать «Черную обезьяну» в двух словах, этими словами, кажется, были бы «путешествие в ад». Чей это ад, ваш или общий?

Это личный ад героя, который, как оказалось, имеет схожие признаки и внутри его и снаружи. Он сначала развел и запустил (как запускают болезнь) ад внутри — потом осмотрелся и понял, что он отражается в мире, как в зеркале. Иногда, согласитесь, создается ощущение, что Апокалипсис уже наступил. Просто он проистекает чуть медленней, чем мы предполагали.

Можете ли вы сравнить «Черную обезьяну» с другим известным «путешествием в персональный ад» мировой литературы — поэмой Артюра Рембо «Одно лето в аду»?

В этой ассоциации есть, как минимум, смысл. Мелодия, которую нашел когда-то Рембо — она, смею надеяться, как-то заново отыгрывается и в моем тексте. Там, у Рембо, уже начало, если вы помните, очень созвучное: «Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством, где все сердца раскрывались и струились всевозможные вина. Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени и нашел ее горькой». Это очень точно.

Главный герой повести, успешный писатель и журналист, но довольно подлый и неприятный человек, представляется своеобразным альтер-эго автора. Насколько верно такое впечатление? Как вы соотносите себя со своим героем? Вопрос не праздный, так как в жизни, судя по всему, вы на него совершенно не похожи.

В какой-то момент я внутренне — и настойчиво — проецировал поступки героя на себя. И мое отвращение к себе — как к герою — действительно было велико. Это, быть может, попытка заранее сконструировать себе «черного человека». Вылепить его из праха и мяса — и убить. Чтоб не являлся впоследствии. Я не очень хотел бы встречаться с ним впредь.

Создается впечатление, что «Черная обезьяна» — по сути первая книга, в которой вы решили взглянуть на мир не своими глазами, а глазами человека иной судьбы и характера. Вам это удалось?

Знаете, открою вам секрет, но и «Патологии» — такая же книга. Я всегда пытался сказать, что и с тем героем имею не так много общего, как может показаться. Да и с Санькой из романа «Санькя»… Просто явное сходство каких-то черт автора с его героями неизменно влияет на читателя. Мы сами все это знаем по своему собственному читательскому опыту. Лично я всегда представляю Хэма в качестве героя романа «Прощай, оружие» — хотя при этом знаю, что никакого отношения Хэм к своему герою не имел. Ну и так далее. Таких примеров тысячи в мировой литературе. Даже Толстой из «Детства» — это ведь не совсем Толстой, а чаще всего — совсем не Толстой. Но кого это волнует?

По большому счету читать «Черную обезьяну» неприятно из-за обилия откровенно жестоких деталей и сцен. Ощущение это того же рода, что рождается при чтении Генри Миллера. Вы не боялись, что эта резкость и даже грубость (в том числе в языке) может отпугнуть читателя?

Вы знаете, я очень уважаю своих читателей, отдельных из них даже люблю — но, право слово, я никогда не пытался им нравиться. Я написал несколько счастливых книг — теперь написал мрачную и несчастливую. Мир разнообразен, мы все знаем об этом. Я был бы нечестен, если бы рисовал его только красками, которые мы различаем, видя радугу. Есть вещи, которые требуют, чтоб их произнесли.

В своих интервью вы не раз открещивались от какой-либо связи с Владиславом Сурковым, с которым вам довелось вырасти в одном городе. Но вот в «Черной обезьяне» он выведен у вас в образе Велемира Шарова, почему вы сделали его героем романа?

Для начала, Велемир Шаров это не менее отсыл к писателю Владимиру Шарову и его книге «Будьте как дети». Что до Суркова, то, насколько я могу понять, это очень придуманный человек. То есть, существует некий реальный Сурков — но мы ничего о нем не знаем. Поэтому возникла забава придумывать себе этого манипулятора, царедворца, дипломата, циника и так далее, так далее. Я не утверждаю, что Сурков пуст, — я просто никак не догадываюсь о его мотивациях и его, если они существуют, принципах. А пустоту всегда проще разукрашивать и наполнять чем-либо. Быть может, потом окажется, что человек похожий на Суркова в моем тексте имеет отношение к реальному Суркову. Быть может, окажется, что он не имеет к реальному Суркову никакого отношения. Но для текста все это не имеет никакого значения — абсолютно.

Острая социальная направленность «Черной обезьяны» очевидна, но уже лишена романтики, которая была в «Саньке». Что разделяет эти две книги — как в объективной реальности, так и в художественной?

Да и в «Саньке» не было такой уж романтики… Просто героям «Саньки» еще было чем жертвовать — у них оставались запасы человека внутри. А внутри этого героя — черная обезьяна. Какая уж тут романтика.

Вы уже написали несколько совершенно разных романов, сборник рассказов, издали сборник публицистики, биографию, теперь вот злободневная, политическая «Черная обезьяна». Уже знаете, что дальше?

Да, я написал сборник маленьких повестей, очень светлых, как мне кажется. И еще почти написал книжку литературной критики — критиком ведь я еще не был. Это, на самом деле, нормальная традиция Серебряного века. Посмотрите на литературное наследие, скажем, Горького, или Бунина, или Брюсова. Или, не знаю, Мариенгофа, Катаева, Платонова… Даже Есенин — и тот писал и прозу, и критику, и разнородную эссеистику. Нам как-то надо поддерживать заданную планку, что мы все погрязли в своих романах или стихах, ей-богу. Есть не менее важные занятия.

Что случилось с проектами экранизаций «Саньки» Петром Бусловым и «Патологий», которые как будто хотел снимать Андрей Панин?

Ничего не случилось. Права на «Саньку» потом продавались еще дважды — но фильма не получилось. Мне кажется, там есть определенные политические препоны. С «Патологиями» тоже все известно достаточно точно — фильм о Чечне сегодня появиться не может в принципе. Чеченская проблема решена, что тему ворошить — так примерно рассуждают наши чиновники, насколько я понял.

Вы вступили в Национал-большевистскую партию в 1996 году. С тех пор ваши политические взгляды претерпели эволюцию?

Нет, не претерпели. Я по-прежнему хочу жить в империи с левой идеологией, бережной к собственным гражданам и к русской культуре. Единственно что — в свое время либералы у меня вызывали физическую ненависть, а сегодня уже нет. Российские чиновники, «государственные патриоты» — люди без свойств, без ума, без совести — хуже любых либералов. Это нелюди, их надо прогнать куда-нибудь большой сукастой палкой.

Литература и политика для вас существуют по отдельности или нет?

Ну, я стараюсь, чтоб они не лезли на территорию друг к другу. Политик априори чуть более простое, чуть более агрессивное, чуть более циничное существо. Как писатель я абсолютно честен. А как публичный человек я имею возможность высказываться только кратко, тезисно, плакатно — чем осмысленно опрощаю себя.

Если бы вы не стали заниматься ни тем, ни другим, по какому пути вы бы пошли?

По тому же. Я хочу, чтоб у меня было много детей и все мои близкие были счастливы. Мои занятия чем бы то ни было — хоть литературой, хоть политикой, хоть игрой на там-тамах — не имеют никакого значения. Я мыслю себя человеком, отцом и сыном, а не писателем. Писательство — лишь один из способов сформулировать свои отношения с бытием и бытом. Но могут быть и другие способы.